Хлеб был, этого не отнять. Вот только маслом его мазали по праздникам. А так – маргарином обходились.
А потом начал исчезать и маргарин…
Именно тогда, почувствовав беспросветность такой жизни, Виктор и решил заняться экономикой. Наивно, конечно: он полагал, что достаточно получше изучить закономерности хозяйственной деятельности, чтобы убрать эти диспропорции. Ведь люди и у них в посёлке сильно трудились, не хуже, чем в Москве (н-да, усмехнулся нынешний Виктор). А купить им было нечего! И оставалось деньги свои тратить только на водку. Отчего и гибли безвременно…
Потом, конечно, наивность ушла. И он просто решил стать богатым. Чтобы уехать в Москву, купить себе машину, джинсы, дублёнку…
Для этого из их поселка было два пути. По комсомольской, партийной линии – секретари парткомов жили хорошо, это все видели. Или – стать хорошим специалистом, чтобы попасть не менее чем в министерство.
О министерстве все уши прожужжала мать. Однажды она выяснила, что её одноклассница – «бл… полная, двоечница, понимаешь, Витя» - на каком-то курорте выгодно познакомилась. С москвичом из министерства. Вышла за него замуж. И с тех пор каталась, как сыр в масле. Зачем-то тётка эта заезжала в их поселок… народ шептался - аттестат хотела переделать для какой-то надобности. Насколько было это правдой, неизвестно. Во всяком случае, она не преминула посетить нескольких одноклассниц. У которых вела себя с фальшивым демократизмом, и чувствительно колола им глаза собою и своей удачей.
Мать на эти встречи не попала. Но тем большее влияние на неё оказали расползавшиеся по посёлку слухи. И с тем большей мечтательностью она говорила о том, как бы и её сыну в Москву перебраться… Только учиться надо, настойчиво убеждала она, а там и на удачу рассчитывать можно…
Она успела вовремя остановиться в этих своих увещеваниях. А то было б хуже – он бы из упрямства начал с ней спорить. И настаивать на своём. Что было бы глупо: Виктор и сам давно принял подобное решение. Провести остаток жизни так, как она идёт в этом поселке, - о такой участи он уж точно не мечтал. Закончить восемь классов в четырнадцать лет. Уйти в ПТУ, где тебя выучат на металлиста. Чтобы оттуда перейти в завод. Где станина станка отполирована руками твоего отца. Гудки заводские отменили, но всё равно – смена с семи, смена с трёх, смена с одиннадцати. Суппорт, подача, резец на нужный градус, эмульсия, ровный ход руки… Стать элитой здесь – значит перейти на фрезерный с числовым управлением. Но это – только с законченным средним и курсами. И длительным стажем.
А после смены – рабочая столовая «Ласточка», стакан-другой. Вдоль железной дороги – домой, там – пивка под телек… И на боковую, до завтрашних шести утра.
И снова – по той же колее.
По субботам – танцы, ищущие девочки, тупое опьянение от пива с водкой, наглость зареченских, драка, милиция, дать дёру, свой двор, пиво, разговоры: «Не, ну, это, зареченский, подлетает такой… А я, типа, от этих отмахиваюсь уже… Я ногу – раз!.. Он, типа: «Борзый, да?» А я…»
И это – жизнь?
А потом какая-то пригласит на «белый танец». А больше ничего не надо. Дальше – «Погуляем?», скамейка, кусты, тихое сопротивление, «Ой!»…
И ополошный взгляд её матери: «Что делать будем теперь, ребятки?», и знакомая матери в ЗАГСе, и сплошное опьянение на протяжении недели, и образ в белом платье, и та же «Ласточка»… Всё более и более нетрезвые крики: «Горько!», дядь-Сеня с баяном, наяривающий «Ромашки спрятались, поникли лютики…». Пьяный тесть лезет целоваться. Раздухарившаяся мать глупо пляшет «русскую». Чья-то морда перед глазами, и что-то говорит, и ты не понимаешь, что говорит эта морда, но вдруг с громадным наслаждением погружаешь в неё свой кулак, и ноют порезанные о зубы костяшки… и в тебе нарастает жуть и восторг! И тебя оттаскивают, и хватают за руки, а ты всё равно не понимаешь, кто это и что тут делают эти люди; и кто ты, и что делаешь ты; и где эта морда; и кто тот парень, на котором виснет эта толпа. И в одном общем гвалте непонятно, кто что говорит, -
- и вдруг пелена спадает с глаз. И ты видишь, что виснут на тебе…
И становится гадостно и пусто, но кто-то уже подносит к твоим губам полный стакан, и ты опрокидываешь его одним махом… и всё вокруг тебя кружится, и пол при каждом твоём шаге опять и опять подкатывается справа…
И снова – выщелк пропуска на проходной, вечный запах металлической стружки, снова «Ласточка». А вечером - женщина в твоём доме, совсем не похожая на ту девчонку с танцплощадки… писк, пелёнки, неожиданный просвет чистых глазёнок. Но не до них тебе уже –
- снова смена, и стружка, и «Ласточка»…
* * *
Не-ет! Он себе такой жизни не желал.
И рвался из неё, из этой жизни. Выворачивался, как та же стружка из-под болванки. Как мать рассказывала, он во младенчестве всё время выпрастывал кулачки из-под пелёнок, в которые был завернут. «Спишь, говорит, смотрю, вроде и заворачивала тебя хорошо! – а вот они, ручки, выглядывают возле шейки! Ой, думаю, с характером парень у меня будет!»
И кто бы мне объяснил, подумал отстранённо Виктор, как это может сосуществовать рядом – вот это вот знание этих вот девчонок с танцплощадки и как у них появляются дети… и эта нежность, когда такая же девчонка – твоя мать?
Такое ощущение, что они и не предназначены никогда быть жёнами.
Сразу назначены быть матерями.
И танцплощадки эти – не для любви. Так, что-то вроде специальных полигонов для размножения русского народа. Если от настоящей любви народ слишком отвлекают «Ласточки», то хоть для простого воспроизводства что-нибудь оставить… Танцплощадки.
НОВАЯ ВЕРСИЯ
Именно тогда, в те годы бедности… И не потому, что денег не хватало - отец, пока не умер, неплохо получал в своём заводе. А потому, что купить было почти нечего! В Москве, говорили, было всё, из отпусков люди привозили красивые обновки, но у них в посёлке… В дефиците было почти всё.
Хлеб имелся, этого не отнять. Вот только маслом его мазали по праздникам. А чаще – маргарином обходились. А так… С огородов-то кормились, конечно…
Промтовары завозили, правда. Ковры в каждом доме были. Мопеды у мальчишек, мотоциклы у взрослых. Но деньги всё равно оставались. Полно денег, на которые нечего купить. И многие рано или поздно начинали их тратить почти только на водку. Отчего и гибли безвременно…
Именно тогда, почувствовав беспросветность такой жизни, Виктор и решил заняться экономикой. Наивно, конечно: он полагал, что достаточно получше изучить закономерности хозяйственной деятельности, чтобы убрать эти диспропорции. Ведь люди и у них в посёлке сильно трудились, не хуже, чем в Москве (н-да, усмехнулся нынешний Виктор).
Потом, конечно, наивность ушла. И он просто решил стать богатым. Чтобы уехать в Москву, купить себе машину, джинсы, дублёнку…
Для этого из их посёлка было два пути. По комсомольской, партийной линии – райкомовские-обкомовские жили хорошо, это все видели. Или – стать хорошим специалистом, чтобы попасть не менее чем в министерство.
О министерстве все уши прожужжала мать. Однажды она выяснила, что её одноклассница – «бл… полная, двоечница, понимаешь, Витя» - на каком-то курорте выгодно познакомилась. С москвичом из министерства. Вышла за него замуж. И с тех пор каталась, как сыр в масле. Зачем-то тётка эта заезжала в их посёлок… народ шептался - аттестат хотела переделать для какой-то надобности. Насколько было это правдой, неизвестно. Во всяком случае, столичная гостья не преминула посетить нескольких одноклассниц. У которых вела себя с фальшивым демократизмом, и чувствительно колола им глаза собою и своей удачей.
Мать на эти встречи не попала. Но тем большее влияние на неё оказали расползавшиеся о них слухи. И с тем большей мечтательностью она говорила о том, как бы и её сыну в Москву перебраться… Только учиться надо, настойчиво убеждала она, а там и на удачу рассчитывать можно…
Она успела вовремя остановиться в этих своих увещеваниях. А то было б хуже – он бы из упрямства начал с ней спорить. И настаивать на своём. Что было бы глупо: Виктор и сам давно принял подобное решение. Провести остаток жизни так, как она идёт в этом посёлке, - о такой участи он уж точно не мечтал. Закончить восемь классов в четырнадцать лет. Уйти в ПТУ, где тебя выучат на металлиста. Чтобы оттуда перейти в завод. Где станина станка отполирована руками твоего отца. Гудки заводские отменили, но всё равно – смена с семи, смена с трёх, смена с одиннадцати. Суппорт, подача, резец на нужный градус, эмульсия, ровный ход руки… Стать элитой здесь – значит перейти на фрезерный с числовым управлением. Но это – только с законченным средним и курсами. И длительным стажем.
А после смены – столовая «Ласточка», по вечерам превращавшаяся в «кафе-ресторан». Там - стакан-другой. Вдоль железной дороги – домой. Ужин - телек… И на боковую, до завтрашних шести утра.
И снова – по той же колее.
По субботам – танцы, ищущие девочки, тупое опьянение от «плодово-выгодного» с портвейном, наглость зареченских, драка, милиция, дать дёру, свой двор, розовый вермут, разговоры: «Не, ну, это, зареченский, подлетает такой… А я, типа, от этих отмахиваюсь уже… Я ногу – раз!.. Он, типа: «Борзый, да?» А я…»
И это – жизнь?
А потом какая-то пригласит на «белый танец». А больше ничего не надо. Дальше – «Погуляем?», скамейка, кусты, тихое сопротивление, «Ой!»…
И ополошный взгляд её матери: «Что делать будем теперь, ребятки?», и знакомая матери в ЗАГСе, и сплошное опьянение на протяжении недели, и образ в белом платье, и та же «Ласточка»… Всё более и более нетрезвые крики: «Горько!», дядь-Сеня с баяном, наяривающий «Ромашки спрятались, поникли лютики…». Пьяный тесть лезет целоваться. Раздухарившаяся мать глупо пляшет «русскую». Чья-то морда перед глазами, и что-то говорит, и ты не понимаешь, что говорит эта морда, но вдруг с громадным наслаждением погружаешь в неё свой кулак, и ноют порезанные о зубы костяшки… и в тебе нарастает жуть и восторг! И тебя оттаскивают, и хватают за руки, а ты всё равно не понимаешь, кто это и что тут делают эти люди; и кто ты, и что делаешь ты; и где эта морда; и кто тот парень, на котором виснет эта толпа. И в одном общем гвалте непонятно, кто что говорит, -
- и вдруг пелена спадает с глаз. И ты видишь, что виснут на тебе…
И становится гадостно и пусто, но кто-то уже подносит к твоим губам полный стакан, и ты опрокидываешь его одним махом… и всё вокруг тебя кружится, и пол при каждом твоём шаге опять и опять подкатывается справа…
И снова – выщелк пропуска на проходной, вечный запах металлической стружки, снова «Ласточка». А вечером - женщина в твоём доме, совсем не похожая на ту девчонку с танцплощадки… писк, пелёнки, неожиданный просвет чистых глазёнок. Но не до них тебе уже –
- снова смена, и стружка, и «Ласточка»…
