И в это время Вадим нанёс жестокий и неожиданный удар в спину. Он заявил, что лучше Гостомысла знает, как править землёй. И предложил несколько простейших лозунгов, которые с восторгом подхватил измученный трудностями народ.
При этом было ясно, что героем кто-то манипулировал. Вадим и раньше-то звёзд с неба не хватал, в политику не лез, наслаждаясь вольной жизнью воина – с драками, пивом и бабами. А в последние месяцы он и вовсе опустился. Выбежит на очередную войнушку, позверствует там – и снова закрывается в детинце, где напивается со своими дружками. И вдруг – нате! Из казармы, не сняв сапог, – и в политики!
Более того, чего одна программа его стоила! Вадим заявил, что во всём виноваты злокозненные русинги и их объективные пособники среди словен. Из тех, кои выступают за либерализм. А потому необходимо возродить словенское гордое имя и навести в стране порядок железной рукой. Нерешительное правительство Гостомысла отстранить от власти. Показательным массовидным террором подавить сопротивление чуди и веси. Мерю взять в железа. А кривичского князя Витаса, предателя и убийцу, арестовать и казнить. Всех тех, кто выступает за возврат русингов, депортировать за пределы словенской земли. Или справедливо осудить и казнить.
Вадим также пообещал установить фиксированные цены на хлеб, мясо и медовуху. А буде селяне не станут продавать хлеб по установленной цене, – отбирать его беспощадно.
Пока Гостомысл бился, пытаясь найти и обезвредить подлинного автора этой самоубийственной программы, умилённая лозунгами чернь сместила на вече правительство и присвоила Храброму титул князя. Вадиму были даны также все затребованные им особые полномочия по наведению порядка. Гостомысл был посажен в поруб до показательного суда.
Видно было, что старику пришлось действительно нелегко. Забыв про пиво, тот пригорюнился и уставился в стену. Пришлось даже попросить толкнуть его, чтобы дед вернулся к действительности.
Последствия Вадимовых действий были, как и следовало ожидать, плачевны. Два или три чудских рода, которые он подверг примерному наказанию, не смогли осенью дать урожая по причине выбытия мужчин. Весь же и меря, посмотрев на это безобразие, настолько ополчились на Ладогу, что граничные земли опустели, а город наполнился толпами беженцев из подвергнутых ответному геноциду словенских сёл. Вадим метался от границы к границе, и хотя и одерживал победы, но не добивался этим нечего.
В результате такого развития событий торговля окончательно прекратилась. По Ладоге и окрестностям рыскали банды мародёров и продовольственных отрядов с самыми разнообразными мандатами, выписанными неизвестно кем. Каждая улица и каждая община выставляла свою вооружённою стражу, но редкая ночь в городе обходилась без смертных случаев. Многие горожане бежали в леса.
В этих условиях Вадим начал искать внутреннего врага, кстати вспомнив об арестованных Гостомысле и членах его кабинета. Но к тому времени деньги и прежняя популярность князя сильно убыли. («Эх, Рюрик, знай бы ты, как они плакал, как они плакал, жалела, что поддались на злостная пропаганду и рушил то, что было при нас!» – вытирал нос старик). В общем, однажды ночью новообретшиеся сторонники вытащили Гостомысла из поруба. И он сбежал в селище своего рода. («Я с ними не ссориться, я им, назад, помогать!»). А там вооружённые сородичи пока успешно отбивали все попытки экспроприировать их собственность и женщин.
Вадим, видя тщету своих усилий по наведению порядка, окончательно заперся в детинце. Где окружил себя последним сбродом и предался противоестественным утехам да запойному пьянству…
Хрёрекр вздрогнул, покосившись на изрядно опустевший жбанок с пивом, – который уже за сегодня?
Надо было что-то делать, спасаться самим и спасать страну, горячо говорил старик между тем. Потому этой зимой уцелевшие представители «лучших мужей» Словенской земли собрались подпольно в селении Гостомысла.
Примечание про обсуждение
И обсудили они там главное.
То, что было не слишком очевидно в обыденности быта среди многоплеменного люда Ладоги. И что вдруг открылось Гостомыслу во всей своей ошеломляющей ясности, когда сидел он в порубе и размышлял над тем, как всё это получилось – то, что получилось.
И он излагал это открывшееся уцелевшим своим… своим… родовичам.
Да, так он и назвал их – трёх словен, двух кривичей, двух мерян, одного весина с Сяси и одного чудина с восточного берега Ладоги. И пояснил им, почему он их так назвал.
Каждый из нас жил свычаем своим и обычаем своим, излагал Гостомысл. Как от веку дедами нашими, родовичами нашими заповедано. Словенин жил по-своему, как принято у людей языка его. У каждого рода чуть-чуть, но по-разному, а вместе если собрать, то свой закон у них. Суд свой, и князей на войну свои старейшины выбирают. А у кривичей – своё всё. И хотя похожи они языком и обычаем своим на словен, а – не словене. И много было ссор и котор меж ними, ибо разные они были, но е слишком. С мерею меньше ссорились, а с весью почти и вовсе не конфликтовали. И то понятно: одного меря корня со словенами и кривичами – венедского. Хоть и давно они с родины предков в леса здешние ушли, а всё ж родичи. Легче общаться, легче мир хранить. Да и делить особо нечего было: меря – жители всё больше лесные, а словене – речные. Как и кривичи. И ссорятся с кривичами потому же. Вон хоть Ладогу с Любшею взять. Первыми кривичи Любшу построили. Да высокая ещё вода была в Волхове. А словене позже пришли, Ладогу на противоположном берегу построили. Вода ниже была, многие русинги-находники здесь швартоваться стали. Вот вам и котора меж кривичами и словенами – кому ж охота живых денег лишаться?
А с весью, наоборот, делить вовсе нечего было – далеко друг от друга сидели, да и хозяйство разное вели. Добро было веси «глазки» стеклянные от Ладоги принимать, за меха, в лесах своих добытые.
Но затем русинги не просто приходить стали, а оседать здесь начали, напомнил Гостомысл. И в Ладоге, и у кривичей смоленских, и в мерянской земле на Неро-озере. Много зла от них видели, но много и добра поимели. Одни ведь русинги по-настоящему к булгарам ли, хазарам или вовсе арабам уверенно ходили. Ибо главное было у русингов – воевали они хорошо, и бойцы отменные. Не нападешь на них ни ватажкой лесною, ни напуском хазарским. Отобьются русинги и товар свой отобьют. В другой раз задумаешься, стоит ли овчинка выделки. А то и сами наедут, полон, рухлядь похватают – и нет их, как и не было. Уже в Булгаре добытое продают. Сколь так деревенек разорено было, что словенских, что мерянских, что хоть и кривичских. Пока не сообразили, что под русскую руку лучше пойти. Данью нетяжкою от них отделываться. Ходи, мерянин или словенини, стреляй белок в глаз, лови горностаев. А чтобы не отобрали потом бандюганы залётные, отдашь затем шкурки нам. Часть – в качестве дани за защиту, а часть – за всякие блага цивилизации. Мы ж не беспредельщики какие, мы своему человечку всегда порадеть готовы. Ножик там ему продать за кун сорок. Или глазок стеклянных жене на колье. В общем, договоримся.
А только ведь что? – спросил главное Гостомысл у собравшихся «золотых поясов» Ладоги. То, что выгодны русинги оказались для Ладоги допрежь всего. И Любши, конечно, хотя и захирела она, когда вода в Волхове спустилась. А с другой стороны, это ей и выгодно стало: все знают, что лоцманы гостинопольские, что русингам через пороги перевалиться помогают, - почти сплошь из Любши, кривичи родом. Немало серебра зашибают: проход от Ладоги до Ильменя три марки кун или пол окорока стоит. А проезд вниз по Неве и обратно – 5 марок кун или окорок.
А в Ладоге корабелы сильны. В реку на пороги-волоки не просунется русинг на драккаре своём. Значит, оставил драккар, взял снекку речную. Или вовсе плоскодонку. И ремонт тут же. И сырьё местное – лес, смола, пенька.
Но ведь и всем неплохо с русингами дружить. Эвон сколь пользы от русингов! У смердов лесных девок отняли, в Булгар продали, – а на следующий год стеклянных глазок привезли, оставили здесь за изготовление однодеревок. Значит, кто, получается, заработал в конце дела? Мы. Да глазки те стеклянные мы же лесовикам отдадим. Ибо сложно русингам самим по лесам шарить, быстрее и безопаснее у нас рухлядь меховую купить – это ж мы можем с родовичами договориться, а не они, что топорами да мечами лишь махать умеют. Много ты там намашешь, в лесу, коли нами же предупреждённые родовичи по дебрям затаятся, да меха спрячут? А за глазки они сами что хочешь вынесут. Для лесовиков оно всё равно что задаром, - вон их, мехов-то за околицей прыгает, хоть шапкой собирай. И за помощь в переволоке русинги платят – не заплатишь, себе дороже будет. К четвёртым боевиками нанялись, дабы помочь тем с пятыми разобраться. С шестыми…
Да, согласен, теперь это – прошлое. Но смотрите, что дальше получилось, сородичи, перешёл от воспоминаний к главному докладчик. Ведь почему мы теперь – сородичи? Да потому, что сами мы русскими стали!
И в ответ на шёпот недоверчивый возвысил голос Гостомысл: да, именно так! Давно уж мы тут, в Ладоге, да и в Земле Ладожской оторвались от родов своих, от языков своих. Здесь ведь русь и собиралась, вокруг дел русских. Кто в земле ковыряться не хотел, кто серебром русским позвенеть желал - ремесленники, рабочие, воины, купцы, надсмотрщики за рабами и животными, наёмники, обслуга и прочий люд вольный. Разве словене в Ладоге – жители постоянные? Да, их больше – тех, кто из словенских родов вышел. Но ведь и все другие тут есть, тоже из родов своих изгои, что на пушном и серебряном русинге заработать желают. Хотя и живут здесь словене, живут кривичи, живут меряне, живут весяне, живут прочие… И помнят, кто есть кто, да силушкою меряются, словене на кривичей, да чудины на мерю – ан всё равно мы тут – другой народ. А настоящие словене да кривичи там, в лесах остались. И для них мы сами - изверги да выроды.
И кому из нас жалко их, когда русинги рабов там выхватывают да на продажу сюда же везут? Разве что из родов своих бывших выкупаем кого…
И не русинги мы, нет, не стали мы русингами. Но ведь и они – не только туда-сюда русят. Вспомните, как много их постепенно в Ладоге осело. А со многими и породнились мы: охотно русинги девок наших замуж берут. Да и то – не своих же лошадинообразных к нам возить! И живём мы тут делами русскими – делом корабельным, мехов сбором среди родовичей своих же, торговлей и проводкой русингов. Наш это теперь уклад, а не просо сеять да споры родовичей вокруг уведённой коровки решать. Мы ведь здесь старейшины, в Ладоге, а не на Мсте или Сяси. Русские мы получаемся старейшины, ибо в одном уже обществе с русингами живём, и интерес у нас один.
Да вспомните, как двадцать лет назад от норманнов Эйрик-конунга отбивались мы все вместе. А кто во главе стоял? – русы местные. Наши, гардские. Кто пострадал больше всего? – они же, их люди Эйрика прогнали. Ушли они в другую русь – кто в Смоленске сел, кто в Растхофе. И ведь воевали-то мы ныне, братья, не род на род наши. Скажете, словене на кривичей ходили? Нет, то русы ладожские лесные роды кривичские покоряли. Хош и погнали мы русов норманских с земель наших – а сами мы русами остались. А Любшу – я виноват, не доглядел за Вадимом! – словене разве растрепали? Из деревенек ловатьских пришли и пожгли? Нет, то мы, русы, сделали. А кто противостал противу нас? Не кривичи смоленские, а русы смоленские. Тож и кривичи среди них есть, и другие разные, даже хазары родом, говорят. Ан всё едино – русы. Они нам выходы закрыли. А уж что кривичских воев с дрекольём за собою подняли – так ведь и мы тут друг на друга не сами ходили, а родовичей своих прежних поднимали. И меряне тож, и весь, и вождь русов кривичских Гинтарас, здесь присутствующий – он кривичей поднимал.
Не в том дело, кто виноват, братья, завершил Гостомысл, когда стихло недовольное бурчание. Все мы виноваты, что позволили себе от дела нашего общего отойти. Да! Я начинал замятню – больно уж обидно мне было, что приезжие русинги имущество моё отбирают, а наши же, местные в том им помогают. Но теперь скажу я: зря мы русов погнали. Мы сами – русы. И мы теперь, получаемся без своей руси оставшимися. И потому я предлагаю замятню и закончить же. Сам я к русингам поеду, к Рюрику этому, что обидел меня. Ибо не вернуть уж нам наших русов норманских из Растова мерянского и Смоленска кривичского. Остаётся нам только снова своих русов заводить, из свеев звать их, где Рюрик-конунг обретается. Я первый к нему пойду, понесу рухлядь свою меховую и серебро, что есть. И вас к тому же призываю, братья. Ибо больше потеряем мы, если всё останется, как было. Попомните слово моё: не позже, чем к лету соберут русы ростовские да смоленские да полоцкие силы да сюда придут. Кого мы прогнали – мстить будут, а остальные – пограбят.
А что сказать хотите, знаю я, - отмёл он жестом очевидные возражения прежнего своего врага Гинтараса, вождя кривичского. Не в русы звать хочу Рюрика. Мы здесь сами – русы, хоть бы и без норманских. Но и в полные варяги брать его невместно – нет у нас денег, чтобы чистым наёмникам платить. Да и за что? Нападут русы чужие когда - неизвестно, а наёмников-клятвенников кормить всю зиму – за что? Думаю, звать надо Рюрика воеводою нашим общим. В Вадима место – зане совсем озверел Вадим, больше вреда от него, а пользы вовсе не стало. Пусть Рюрик закон и покон русский, здешний примет. Ряд ему дадим, прокорм, а он нам защиту и перед норманнами свейскими да готскими даст, а главное – перед русами другими.
А там, глядишь, сам он захочет долю свою увеличить, отправим его ростовских русов злохищных наказать, да пути для товара нашего расчистить. Снова начнём серебро из Булгара да Хазара возить. Русинги свейские реками пойдут, у нас в Ладоге серебром звеня – тоже ведь и им там плохо, у себя, без пути нашего. Вон, люди доносят, полоцкие русы сверх всякой совести цены на всё задрали, покуда одни остались на пути восточном. А мы тут в убытках да разоре. Да на кривичей – ну, в смысле, на русов смоленских – его направим Рюрика-то. Чтобы путь на юг открыл для товара нашего, в Царьград, значит.
И Велеса уговорим, наконец. Девок ему побольше утопим в Волхове, даст он нам урожай. Народишко успокоится.
И заживём, братие!
