Только что они предавались исключительно славному занятию: отец качала четырёхлетнего наследника на ноге, изображая, как тот скачет на коне во главе руси своей. Ингва был счастлив, но всему когда-нибудь приходит конец. Вот и их «скачка» закончилась, и мальчик боялся, что сейчас папка отошлёт его снова на женскую половину. А идти туда очень не хотелось Не то чтобы он не любил находиться рядом с мамой, но он знал, что растёт мальчиком, воином, коему и надлежит науку воинскую постигать и в разговорах мужских участвовать.
Так говорил папа, а папу Ингвар обожал. И сильно трепетал перед ним. Потому как у того и во время возни с сыном не уходило железо из голоса, даже когда он говорил ласково. И в любой момент он мог отставить ребёнка в сторону и велеть отправить его на женскую, а сам в одно мгновение превращался из доброго папки в стальной клинок. Казалось, будто он сам себя выхватывал из ножен, сверкнув холодной стальной искрою. И хотя Ингвар знал, что клинок этот не для него, но душа всё равно уходила в пятки.
Обычно такое происходило, когда в горницу, где отец тетёшкался с сыном, входили другие люди и что-то непонятное говорили ему. Не потому, что по-русски он понимал немного хуже, чем по-славянски, на котором говорили на маминой половине, а потому что сами слова многие были непонятны. Это были какие-то воинские понятия, которых мальчик ещё не знал, но от которых веяло мужеством и кровью. И потому Ингвар млел от восторга, слушая эти разговоры, и сладко обмирал от страха, который внушал ему отец в такие минуты. И ужасно не хотел уходить, игнорируя призывы служанки – пока отец искоса не бросал на него взгляд из-под нахмуренных бровей. Тут уж ничего не оставалось, но Ингвар всё равно каждый раз дожидался этого взгляда. И, кажется, больше всего любил отца в это мгновение…
