Очень хотелось заплакать. Непонятно от чего – от той тоски из-за своего положения в детском или же от того счастья, которое хлынуло на него вместе с прикосновением маминой ладошки к его волосам.
Но плакать было нельзя. Плачут девчонки. Плачет вон трёхлетняя Предслава, если у неё отнять куклу и передразнить сестрёнку, заставляя подпрыгивать за ней. Он же теперь – воин, хоть и младший.
Но заплакать хотелось сильно, и Ингвар, чтобы удержать слёзы, часто засопел, не поднимая головы с колен матери.
- Что случилось, сынок? - спросила мама. По-своему, по-славянски. Она всегда говорила с сыном по-славянски, хотя и по-русски знала. А как иначе? Она же – водимая жена конунга русского. И хотя в дела дружины не лезет, не положено ей, но хозяйство-то домашнее – всё на ней! А ежели дом – дворец великого князя, то понятно, сколь дел ей приходится решать и с русской прислугой, и со славянской. Хотя, сказать честно, как раз с женитьбой великого князя на древлянской княжне, в доме его, во всяком случае, в хозяйственных помещениях и пристройках, всё большее место получал славянский язык, в то время как русский практически безраздельно царил в дружине.
Впрочем, во втором поколении русов, обосновавшихся в Киаове тридцать лет назад, почти все были двуязычными. Старики, дедовы ветераны, вон хоть Гуды Харальдсон Косматый, который в самый Царьград с посольством ездил, те да, говорили только по-русски. Челядь их, хотя и славянская, тоже только по-русских разговаривала, по крайней мере, с господами. А уже сын Гудов, Альфвальд, запросто трещал на двух языках, да ещё на хазарском.
Впрочем, на хазарском так или иначе могли говорить почти все русы: положение вассалов хазарского кагана к тому обязывало. Да немало нынешних киаовских русов прошли через варяжество в Хазаране, в самом Итиле, даже и во дворце самого кагана в качестве стражи. Оттого так много хазарских свычаев у киаовской руси, оттого здешняя русь едва ли не единственная из всех, что на Восточном пути обосновались, умела прилично на конях ездить. С хазарами, печенегами или уграми не сравнить, конечно, - те на конях рождаются, живут и умирают. А и сравнивать нечего: русь и на конях русью остаётся – воинство в тяжёлом вооружении. С «печёными» воевать им несподручно – лёгкая степная конница просто не даст к себе приблизиться, ежели сама не пожелает в бой вступить. Но и степняков с собою считаться заставляет, а уж северян с коней ссадить – за милую душу! Даже вон, как отец сказывал, в лесу древлян именно конницей переломили, в той войне, с которой отец мать княгинею великой привёз.
С мамой Ингвар всегда говорил по-славянски. Точнее, по-древлянски, ибо радимичи говорили хоть и понятно, но совсем иначе, а северяне, хоть тоже славянского языка люди, - третьим образом. А дреговичи – четвёртым. Лишь здешние, местные лензяне говорили практически так же, как древляне. Так они и были одного корня. Волыняне ещё. Но с теми русь ещё ратилась. Как раз в эти дни в поход на них собирались.
Впрочем, про эти планы Ингвар не знал. Как и про особенности взаимоотношений киаовской Руси с окрестными державами и племенами. Его сейчас заботило другое.
- Мамочка, меня в детском мальчики не любят, - вдохнув со всхлипом воздух, едва слышно промолвил он.
- Что? – не расслышала та.
- Мальчики, - повторил сын. В детском. Зачем-т о не любят меня.
Мать подняла его голову, заглянула в глаза.
- Не любят? – переспросила.
Ингвар всхлипнул, но вновь удержал слёзы. Мама хоть и мама, но… тоже женщина. Любимая, пахнущая чем-то бесконечно родным, бесконечно своя.. Но он – воин, а она – женщина.
- Да, - выдохнул он. – Задираются. Особенно некоторые. А я ведь ничего плохого не делал. Я даже выстоял на мечах против Туробида, а он меня старше!
Глаза матери пробежали по лицу сына, затем она наклонилась и с неизмеримой нежностью поцеловал его в лобик.
- Конечно, ты выстоял, - проговорила она. – Ведь ты же – сын великого князя! Когда-нибудь и ты станешь вликим князем. И никто не должен будет тогда вспомнить, что ты когда-то сдался перед другим воином.
Она помолчала.
Ингвар с надеждою глядел ей в лицо. Вот сейчас, как всегда! – мама сделает что-то, после чего всё опять будет хорошо! Или скажет что-то, после чего все забегают, исполняя её волю. Мамочка крепко держала всех в доме. Отец подсмеивался иногда над нею: «Кулачок древлянский, а не жена…»
Вот велит сейчас, чтобы позвали к ней мать Туробида Фрейхейду, да прикажет её наказать сынка. А что? Мать – великая княгиня, а Фрейхейда – жена простого воина.
Но умом Ингвар понимал всю несбыточность такой идеи. Не может женщина наказать воина, хотя бы и мать его! Надо, чтобы отец наказал Туробида. Но для этого надо рассказать про свою обиду от него своему отцу. А это будет уже жалоба, чего отец страсть как не любит! Уж Ингвар имел повод убедиться, что за жалобы и хныканье отец и наказать может самого жалобщика. А за хныканье и плач в детстве сколько раз затрещины от него прилетали!
- И почему же маьчики тебя обижают? – спросила мама. – Ты сам-то об этом думал?
Нет, Ингвар об этом не думал. Вроде бы всё шло нормально, его даже уважали за отца. Кто-то, как уже сказано, даже искал его дружбы, явно подученный родителями. А потом как отрезало! Ведь видно же было, что сегодня мальчики точно за Туробида болели, а не за него, княжича.
Хотя… Постойте-ка! Кажется, это началось…
- Мамочка, я, кажется, догадался! – воскликнул Ингвар. – Они начали надо мной смеяться, когда я не стал убивать щенка палкой! Да! Они ещё пальцами показывали и смеялись!
- Что же, у тебя сил не хватило сделать это?
Ингвар задумался.
- Нет, мама. Просто когда наставник принёс щенка и сказал нам бить его палками… ну, чтобы убить… Вот, а мне стало его жалко. Он был такой… Он смотрел… А они… А я не стал его бить, и наставник меня ругал. А мальчики смеялись…
