С тех пор, когда солдаты остановили на блок-посту этот "МАЗ" и велели водителю прихватить нового пассажира, Александр всё больше раскаивался, что решился на эту авантюру – самостоятельно добраться до Хайратона. Напряжение в кабине было столь плотным, что казалось, будто всё здесь запаяно в стекло. Старик-водитель изредка бросал на попутчика оценивающие взгляды. В них было все что угодно кроме дружелюбия. Его молодой помощник – то ли сын? - не отрывал взгляда от дороги, но в его безразличии было столько нарочитого, что прямо воочию представлялся направленный на русского автомат. Сзади, на лежанке для сменного водителя молча сидели еще двое молодых парней и таджик средних лет. Самая удобная позиция, чтобы беспроблемно придушить. Или по голове монтировкой… И вокруг пустыня - на десятки километров. При том, что в Афганистане вооружены почти все, любая остановка здесь может стать последней...
Да и без оружия. Что такое человек один среди афганцев и среди пустыни, без защиты и без документов, до омерзения грязный после трёхдневного ползания по блок-постам с налётами и обстрелами, и вооружённый лишь старой видеокамерой с кассетодержателем на резиночке?… К тому же Александр видел, как напряглись лица тех, кто был в машине, как бритвой резанули по нему глаза старика-водителя, когда на блок-посту прозвучало слово "шурави"…
И единственный у него здесь друг – пробоина в ветровом стекле, прямо против лица. Здоровая, миллиметров двадцать, от зенитного, должно быть, пулемёта. Странно связывала она, эта пробоина, его с тем лейтенантом или прапором, что ехал здесь старшим машины, вглядываясь в горы, с которых и хлестнула ему в лицо последняя очередь…
И крутился в голове куплет из старой солдатской песни, тех ещё, "афганских" лет:
Только эхо отзовётся в горах,
И душа моя домой полетит.
У него за каждым камнем Аллах,
А меня кто, сироту, защитит?
…Афганистан врезается в сознание, как осколок в сердце. Эта совершенная, законченная отстранённость природы – как на Луне… Эти розовые клыки гор, когда с них каплей крови скатывается вечером солнце… Этот перепляс лучей света там, где туннель Саланга превращается как бы в галерею по ту сторону перевала… Эти невероятного цвета скалы за Ташкурганом…
И люди здесь... Они тоже – лунатики. Не из нашего мира. Очень душевные – и очень жестокие. Наивные, как дети, - и хитрые, как дьяволы. До изумления неграмотные – и в то же время знающие что-то такое, что нам никогда не будет доступно. Очень бедные – и очень гордые… Их можно сильно уважать – они с одними мотыгами обиходили и обжили эти бесчеловечные горы и пустыни. И их остаётся сильно жалеть, потому что те же пустыни и горы еще долго, если не никогда не позволят им вырваться из замкнутого круга их натурального хозяйства. У них нет ресурсов. Поэтому у них нет промышленности. Поэтому у них нет заработка. Поэтому практически нет платёжеспособного спроса. И поэтому не на что развить производство, даже если бы его имело смысл здесь размещать…
Образом Афганистана в сознании Александра стал – продавец под навесом, пытающийся продать скрученный в бывшем общежитии советских специалистов водопроводный кран. Все остальное, чем торгуют многочисленные дуканщики, - по сути, продукция натурального хозяйства: рис-изюм-кишмиш, ножи-мотыги, ткани ручной выделки. В каждом кишлаке все это производится, и товарообмена, по сути, нет. И значит, нет прибыли, о которой можно было бы всерьёз говорить.
Золотые времена торговли, сказал тогда дуканщик в Чарикаре, у которого Александр смеха ради сторговал паранджу для московской жены, ушли вместе с советскими.
- Да, с вашими, - сказал он ещё раз, выждав, пока генерал Хизбулла закончит перевод на русский. - Там дальше у гор их городок был. Солдаты покупали аппаратуру, джинсы, а люди везли это из Кабула и Пакистана. А потом советские ушли, а наши покупать это все не хотят.
Точнее, не могут. Люди, для которых галоши – кстати, русские – служат зимней обувью, а одеяла на плечах – зимней одеждой, вряд ли способны очаровываться качеством звучания "Сони". Да им просто нечем и платить. Денег просто нет. Единственный шанс их экономики – прилепиться к сильному и не сильно озабоченному прибылью донору. Каким когда-то был Советский Союз. Дороги, газопроводы, электростанции. Туннель тот же на Саланге. Ткацкая, что ли, фабрика в Пули-Хумри, уже, впрочем, разрушенная. Все – практически за бесплатно. Точнее – за политическую выгоду, за право считать Афганистан в своей политической орбите.
И, собственно, Афганистан был с этим согласен. И афганцы в большинстве своем считали "руси" если не друзьями, то, скажем, старшими товарищами. Но вот затем кто-то решил поторопиться и подхлестнуть "клячу истории". У нас были самые добрые намерения - помочь «демократической революции», раздать крестьянам землю и воду, дать людям образование, выстроить промышленность. Сколько в этом было холодного стратегического расчёта, сколько старческого маразма последних романтиков мировой революции - неизвестно. Факта два.
Русские действительно поначалу считали, что выполняют интернациональный долг и помогают афганцам начать жить чуть получше.
Афганцы действительно поначалу встречали русских цветами.
Но очень скоро и те, и другие избавились от иллюзий. Место иллюзий заняла кровь...
Почему так произошло? Когда проедешь по этой ведущей от Саланга вниз, к Кабулу, "дороге смерти", когда насмотришься на кажущийся бесконечным ряд подбитых советских танков, когда окажешься на передовой вместе с моджахедами, съешь с ними пополам кисть винограда и услышишь весёлое: "А, руси, душман будем долбит?" - и когда от самого Масуда услышишь как бы полуизвинение-полусожаление, что "воевали мы не с русскими, а с советскими, помогавшими антинародному режиму", а с Россией он готов на дружбу и даже на военный союз, -
- тогда задумаешься: ради чего была та война? Ради чего мы полезли с кулаками в страну, и без всяких "апрельских революций" дружественно настроенную?
Вот хохлам бы сейчас о том задуматься… Тут ведь и вовсе не чужая страна. И с цветами их тут точно никто не встречал. Если уж в будущее заглянуть ума не хватает – хоть бы в прошлое оглянулись. Хоть вон в то же афганское…
А самого Александра спас тогда от расправы тот самый таджик, попутчик из древнего "МАЗа". Тогда, в пустыне на том простреленном железном динозавре остановка была вовсе не для того, чтобы прикопать русского в пустыне. Старик просто достал какую-то коробочку с маленькими зелёными шариками и бросил часть из них себе в рот. Какой-то наркотик. А потом сказал:
- Москава - карош. Русия карош. Ахмад Шах карош. Талиба - палох.
После чего снова пришпорил своего бронтозавра. И тем самым словно разрешил напряжению раствориться в воздухе. И первым, кто заговорил с русским, стал таджик. Как оказалось, беженец от своей гражданской войны, что разразилась в Таджикистане после распада СССР. Беженец был не "вовчиком", не был он и "юрчиком" – чужая жертва в чужой войне. И теперь застрял он в Афганистане, но из слов его лилась такая тоска по родине, причём именно по советской родине, что буквально сжималось сердце! От осознания невозможности хоть чем-то помочь ему…
Зато помог таджик. Он бурно, даже яростно стал что-то говорить толкающим Александра солдатам, а потом даже забежал вперёд и встал у них на пути! Да-а, мужественный дядька. Правда, имя "Дустум" звучало с частотой пулемёта – Александр успел во время поездки рассказать, по чьему приглашению он здесь, - что, судя по всему, в конце концов и заставило солдат отказаться от своего кровожадного намерения. Но по сути таджик жизнью своей вписался за бывшего соотечественника!
Как много на свете хороших людей! Ну какие фашисты их одолеют?
