Темно.
В темноте, в пряном портяночном духе, притих у тумбочки дневальный. Синий свет лампы у ружпарка вырезает страдальческие тени вокруг его глаз.
Разнообразные звуки царят за кругом синего света. Из взвода связи здесь, в нашем углу казармы, слышится лишь неумолчный, как прибой у Фиолента, храп. Кто-то бормочет во сне, кто-то отчаянно вдруг вскрикивает. Скрипят койки.
Находишься словно внутри огромного конденсатора, закоротившего на базу: так пронизан воздух разряжающимся напряжением тяжелого солдатского дня. Отдых короток: едва закроешь глаза, едва начнет отогреваться захолодевшая за день постель, как дневальный надрывно голосит: «Подъем!», и по казарме уже летит первая утренняя перекличка сержантов: «Первый взвод - подъем!», «Второй взвод...», «Первое отделение - подъем!», «Второе отделение...», «Третье...»
Новый день начался. Дробный стук пяток об пол, уже не скрип, а какой-то визг коек, звяканье блях, грохот сапог и – «Первый взвод - выходи строиться!»… «Второй взвод - выходи строиться!», «Третий...»
Штаны и гимнастерку застегиваешь на ходу; с вешалки срываешь бушлат, шапка и ремень еще в руке и, перепрыгивая через табуретки в узком проходе, несешься к выходу -
- еще на один ночь приблизился дембель. Твой дембель. Твой дом.
Потом - зарядка, развод, день занятий, хозработы, вечерняя прогулка и – «Отделение - отбой!.. Отставить! Медленно!...Отбой! Отставить! Отбой!..» И –
- «восемь часов личного времени»...
Ночь.
До туалета было метров двести. На тридцатиградусном морозе безумно далеко. За две минуты, что бежать туда, - да, не спортсмены тут собрались! - успеваешь так основательно замерзнуть, что долго еще дрожишь, забравшись, наконец, в постель и поджимая застывшие пятки.
А не бежать нельзя – на страже непорочности снега за углом казармы стоит тот же дневальный. Который выходит за тобой и смотрит, в каком направлении ты смещаешь свой мочевой пузырь. Ибо если утром около казармы обнаружатся желтые подписи – ох, в буквальном смысле! – наказывать будут его.
Однажды, когда я вернулся из очередной такой пробежки – где-то часов около трех ночи - и, сотрясаясь мелкой дрожью, торопливо залезал под одеяло, к нашему углу вдруг направился дежурный по роте младший сержант Ганыш.
Минуту назад, когда я пробегал мимо него, он зачем-то торчал на улице перед входом в казарму и что-то рассматривал на крыше, как мне показалось. Внимания тогда я ни на что, естественно, не обращал: единственным моим стремлением было поскорей забраться в постель - желания спать не отбивал даже мороз в нашем бараке, выстроенном еще перед финской войной.
Кроме того, у сержантов свои дела, в которые лучше не мешаться.
Ганыш подошел к нашему сержанту Нестерову и подергал его за плечо. Нестеров спал через койку от меня, и я отлично слышал горячий шепот:
-Серега, Серега... Вставай... Северное сияние хочешь посмотреть? Там северное сияние, Серега, идем смотреть.
Серега парень подмосковный, северное сияние он вряд ли когда видел. Ругнувшись мягко, по-домашнему, он поднимается. Да и сон ему, привычному уже, служилому солдату, не так сладостно дорог, как нам, «зелени», курсантам.
Хмыкнув – подмосковные имели гигантские комплексы перед московскими, но всегда изображали себя московскими перед прочей страной, - вроде бы и не удивившись, он выслушал торопливый шепот Ганыша. Потом поднялся и, накинув бушлат, вышел на улицу.
Некоторое время я старательно убеждал себя, что мне нет никакого дела до младшего сержанта Ганыша с его северным сиянием. Холод медленно отпускал меня, и сон уже начал тихо ласкать мозг своими теплыми пальчиками.
Но что-то в голове медленно ворочалось и не давало покоя. Сияния этого я тоже никогда не видел, и при упоминании о нем сразу возникала картинка из школьного учебника географии: стылое свинцовое небо, и над густо-синим морем - спускающиеся ленты, похожие на раскрашенные озорником тюлевые занавески…
Там еще киты были изображены – чтобы, видно, места в учебнике на лишнюю картинку не отнимать.
Это должно было быть интересно.
Хотелось самому хоть раз в жизни – раз уж так привелось - увидеть, пережить те восторженные впечатления, о которых я читал раньше в книгах всяких северных путешественников. Мешало только желание спать.
Но разве не выспимся мы в могиле?
И, покрутившись еще немного и, наконец, решившись, я сполз со своего теплого второго «этажа» и влез в сапоги. Попробовал разбудить приятеля своего Володьку Ольховикова, подергал его за ногу. Тот долго не мог понять спросонок, чего ради я его бужу, потом подумал и послал меня. В не очень отдаленное место, я его немедленно отыскал на собственном теле. Сообразив, что вряд ли его строение – тела, не места! – позволит так изогнуться… - блин, как же угнетают нас тут, в учебке, что элементарное посылание заставляет задумываться о направлении… - а что? – «Товарищ сержант, разрешите в туалет?» - «Ты уверен, что тебе именно туда надо? - «Так точно!» - «И сколько времени ты собираешься отнять у родины, чтобы пойти погадить?» - «Недопонял, товарищ сержант!» - «Воин! Ты должен вести боевую учебу! Чтобы научиться умело защищать Родину! А ты вместо этого гадить стремишься!» - любил, подлец, сержант Нестеров, такие диалоги вести!
В общем, сообразив, что Вовка имел в виду лишь грамматическую форму, я накинул бушлат и выскочил из казармы.
Небо было обыкновенным.
Я посмотрел туда, куда, подняв глаза, вглядывались сержанты.
Над казармой подрагивал какой-то белый туман, похожий на прокисшее – с «уплотнениями» - молоко. Совсем даже не красивый и не величественный. Не было разноцветных переливов. И свисающих с неба тюлевых занавесок – тоже не было.
Нет, здесь, над шиферной казарменной крышей, зрелище было неважным.
Вздрагивая, расползаясь потихоньку, висел над Лемболовом светлый студень, колыхался белесо...
Но было что-то завораживающее в этой картине. Что-то, что не давало оторваться. Задевало, тревожило воображение…
Может быть, та особая тишина, поразительная тишина, бесконечная тишина неба, снега и умерших на зиму сосен, теряющихся в тишине неба.
Может быть, тот легкий звездный перезвон, что чудится морозной ночью.
Может быть, то приближение к бесконечности и космосу, когда земля словно обрывается в бездонное, искрящееся звездами небо.
Не знаю.
